Холодные отношения, но зато какие искрение! (с)
читать дальшеИрина Сабурова, "Письмо Деду-Морозу"
"Вы слишком разумны, чтоб сказкам поверить. Для вас это только - ненужные бредни. И если пришла бы к вам добрая фея - ее не пустили бы дальше передней! Но сказки стучатся в упрямое сердце - но сказки не блекнут - хоть вы их забыли... И если увидите Деда Мороза, то он вам напомнит, кого вы любили...
В сочельник приходят к нам Деды-Морозы. У каждого в жизни есть сказки в сочельник. Но нужно, чтоб двери для них отворили, чтобы пах и смолою и свежестью ельник. Хотите ли, нет ли - они неизбежны. Их надо увидеть, узнать, обернуться - и той же улыбкой, печальной и нежной, им, мимо идущим - во след улыбнуться. А если у вас не найдется улыбки - и вы никого, никогда не любили - то лучше бы вам и совсем не родиться, и лучше, чтоб вас поскорее забыли!"
На раскатах улиц, как будто облитых лаком, заносятся санки и рассыпаются бубенчики. Дворники скребут желтыми как халва, лопатами тротуары, и на черном асфальте рассыпаются недобранные, прилипшие огоньки снега. За окном высокий и мягкий, пушистый, как кот, карниз. Рождество - вот, вот ...
Значит все, как полагается, как должно быть. Кто-то промчится в санках, обнимая одной рукой, заглядывая в нежащий воротник. Кто-то поддержит за локоть на сбитом снегу. Кто-то сцелует с губ крохотные звездочки. Пройдут люди с пакетами, большими и праздничными. Разбегутся мальчишки по ярмарке, засовывая в рот хрупкие вафли. Через передние, разбрасывая налипший снег с холодом, свежестью, смолой, протащутся раскидистые елки с коричневыми шишками. В толстых английских журналах раскинутся ветки омелы и заулыбаются Деды Морозы. Страницы английских журналов пахнут веселым Рождеством. А на кухне пахнет мятными пряниками, в спальне распечатывается новый флакон одеколона, и в шкафу топорщится белое платье, и...
Так должно быть. Конечно, не у всех. У тех, у кого устоялась жизнь. Фитиль-Митиль не сомневается нисколько. Он важно стоит на подоконнике, уперев одну лапу в бок. У него длинный плоский живот из серого плюша, тощие ноги, узкий хвост закорючкой, нос огурцом, как у Петрушки, и колпак со звездочкой, из под которого высовываются острые длинные уши. Фитиль-Митиль - смешной и важный. Черные бисеринки глаз и рот до ушей у него, набольшого в шишином народце. Народец марширует за ним на елку - весь, разумеется, из шишек, с хвостами и косматыми бородами, с шапками на ушах, а ноги в разные стороны - в пляс. Тут и коты, и балеринки, и Деды Морозы в атласных кафтанах. А шествовать они будут под веселый и таинственный шишечный марш. Его выдумал самый наибольший - Фитиль-Митиль, но только он поет его не всем, надо очень внимательно слушать: "У медведики шишнадцать медвежат, все шишнадцать кверху лапками лежат!"
Дед Мороз - это тот, ласковый и умный, который все знает, все видит, и ничего не говорит. Галинке купили его в первый раз из глины, или из папье маше - давно это было, теперь не разглядеть. Но помнит: коричневый, с белой меловой опушкой, совсем живыми темными глазами и елочкой в руке. Если прижаться к нему щекой - холодный и шершавый. Он занимал почетное место на столике перед куклами. Стоял долго, пока не разбился. Галинка горько плакала и осколочки Деда-Мороза - пустого внутри были спрятаны в потаенный уголочек - детской ли, сердца ли? Они заворочались там, когда... но сперва надо провести длинный и большой зигзаг от белой детской в голубых колокольчиках, от кукольного диванчика, и многого другого, через то, о чем говорят теперь скороговоркой: война, революция, и...
И в мутный город, в туманный слякотный Сочельник, в дымную ростепель. Рождество без снега и без всего. На Галинке пальто из старой шинели, сквозь чулки просвечивают фиолетовые ножки, хлюпающие в луже растаявшего снега. Галинка ездила и знакомой даме - но та не продала еще маминого кольца. У нее разостланы ковры и пахнет вкусным. Она позвала Галинку на кухню и дала ей три желтые, теплые еще лепешки печенья. Они ссыпались с помасленного листа в аккуратную витую корзиночку. Галинка съела только одну лепешку, а две другие зажала в руке. Так, кутая их в дырявую перчатку, села в трамвай, с визгом остановившийся на залитых водой рельсах. Воротник намокшей шинели резал и натирал подбородок. Галинка вспомнила, что еще ничего не ела сегодня и осторожно, чтобы никто не видел, откусила из перчатки тающий кусочек. Ей больше всего хотелось согреться и поплакать. Трамвай снова заскрипел, останавливаясь, и в вагон вошел Дед-Мороз. Он спокойно уселся в том же ряду: высокий, в желтом овчинном полушубке с полоской черного меха... Белая ватная борода, а над нею смеются молодые веселые глаза. В руках большая тяжелая корзинка с нарядными пакетами, убранная хвоей. Сидевшие в трамвае подтолкнули друг друга, заулыбались, зашептались. А Галинка повернулась к нему боком и даже забыла про лепешку. Только смотрела, доверчиво и нежно. Так улыбаются в четырнадцать лет бедные маленькие девочки, всегда готовые поверить в сказку. Он ехал не к ней, и она не получит ни одного из этих аккуратных пакетиков. Но он есть, он живет, он приходит. Кто-то подумал о ком-то, кто-то вез большую и ласковую радость.
Дома мама купила все-таки тонкую прозрачную елочку и испекла из серой муки толстые колбаски, посыпав их корицей и сахаром. Галинка ела их, осторожно хрустя зубами и была действительно очень довольна: из-за елки, в туманном углу, на нее смотрели веселые глаза Деда-Мороза. Теперь она твердо знала, что он есть.
Серебряный язычок будильника бьется беспрерывным, назойливым звоном, над самым ухом. Она засунула его за подушку, к стенке. Галинка быстро поднимается, даже не ежась от холода, нащупывает в темноте пружинку, тушит звон. Наступившая сразу тишина кажется в темноте особенно гулкой.
Вчера был Сочельник - тяжелый, скучный и тягучий. Профессор говорил бесцветно и долго о том, как ей надо работать над своими картинами, и неодобрительно поглядывал на стены, где обваливающаяся штукатурка мансарды плохо прикрывалась наколотыми этюдами. Остальные похмыкивали в ответ и усердно пили. Галинка сидела за столом, резала ветчину, грызла подгоревшие пряники и посматривала на никому ненужную елку, на которой посредине качался от ветра - ужасно дует в двери - большой пряник с сахарным Дедом-Морозом. Дед-Мороз, в голубом кафтане и розовых валенках, подплясывал на ветке, подмигивал Галинке: он знает!
Он знает, что сейчас вот, в шесть часов утра, Галинка должна быстро вскочить, одеться в темноте - только у зеркала зажечь спичку. Потом наденет новую шубку, запахнется потеплей, осторожно приоткроет дверь.
Все тихо. И на улице - праздничная утренняя тишина. Не видно ни телег с молоком, ни дворников с громыхающими совками. Улицы выметенные, в неровных сверкающих заплывах сухого, притоптанного песком льда. Сухая колющая пыль снега кружится под ветром совсем низко: поземка. На холоде потрескивают большие молочные фонари. Притоптывают одиночные шоферы. Может быть, взять такси? Нет, успеет... Галинка смотрит на светящиеся оранжевыми переливами уличные часы и бежит дальше. В груди вот тоже - холодный, сухой, и сразу вдруг вздымающийся и падающий ветер. Галинка идет встречать своего Деда-Мороза. Он прислал телеграмму, он приедет сегодня, с утренним поездом, из дальних теплых краев... "Если вы приедете на Рождество, у меня будет праздник - писала она ему - "и я готовлю вам большой подарок". Да, подарок... Галинка прячет улыбку в воротник шубки. Что он скажет? Эта картина имела такой успех - и она писала ее для него.
Фонари вытянулись перед вокзалом в белую аллею. Носильщики, скрипучие автомобили, неизвестные старушки, дамы в меховом манто... неужели она опоздала? Свисток.
Галинка бежит на перрон, на ходу протягивая билет. Волна теплого пара вливается на дебаркадер, черный сверкающий паровоз урча громыхает высокими колесами, лязгает, дымным, шумным теплом обдает Галинку. Ей хочется погладить этого большого умного зверя - за радость, которую он приносит. Мимо -- широкие стекла вагонов экспресса. На ступеньках стоят уже с чемоданами. Кто-то молодо машет коричневой шляпой, и прелестная блондинка в меховой опушке воротника улыбается, как английская лэди... Но неужели - никого? Не может быть. Галинка мчится по перрону. Под быстрыми шагами звенят замерзшие плиты, вокзальные, вагонные огни сливаются рябью, мелькают, переплетаются, и в окне... Да, в окне Дед-Мороз. Приехал! И... все такой же. И темные смеющиеся глаза, и мягкий обволакивающий голос, уверенные руки. Он не ожидал, что она его встретит. Целует, рассказывает сбивчиво, обо всем сразу.
Приехал! Приехал! Одно только слово, а как звенит!
Они едут в автомобиле, будят заспанного швейцара. Темно еще, всюду горят огни. Не ночь и не день, кругом расплывается все, непонятно, необычно, Галинка не знает, о чем говорить - столько месяцев не виделись, и все время думала, говорила ему - в даль улиц, в мохнатый сон, что любит, любит... Но ведь он не слышал, не знает. И ... подарок.
- Я посмотрю его потом, при свете как следует - говорит он, закрывая дверь в комнату, где на стене висит большая картина: ее Дед-Мороз с этими вот пристальными, непреклонными глазами.
Галинка выходит снова на улицу, когда на бледном небе яркое солнце, снег прорезан синими тенями и по нему идут веселые праздничные люди. Сегодня Рождество. Она идет, подбрасывая кончиком ботинка обмерзлую ледяшку, и улыбается всем, как улыбаются люди, когда они светятся изнутри и молятся этому свету.
- Вы слышали, что ваш портрет фигурировал на выставке в таком смешном сказочном виде? - спрашивают его по телефону.
- Видел, - отвечает он, скашивая уголок глаза на стену, с которой снят Галинкин подарок.
- Ах, до того еще, как она была выставлена? И ничего не имели против? Признаться, удивляюсь... Правда, это сказка ... и о ней говорили ... талантливо - не отрицаю, но слишком смело...
Трубка повешена, а картина снята со стены. Как ей могло притти в голову изображать его, да еще в таком виде? Нет, этого он не ожидал.
Галинкина радость начинает тускнеть. Уже который день, а ни звонка, ни... неужели он не понял, что она хотела этим сказать? Картину хвалили, и профессора, и другие, ее хотели купить. А он - не понял. И... рассердился?
- Вы сердитесь? - спрашивает она в упор, после долгих колебаний беря трубку.
- Ммм... сержусь? Это слишком слабое выражение.
Трубка повешена. Над черным лакированным ящиком холодно и нагло поблескивает никель. Отбойный звон долго еще дрожит в ушах. Вот как. Значит, все кончено. О, он отлично знает, что ей не надо устраивать сцен. Дед-Мороз прошел мимо, как и праздничная радость и много, много еще...
Галинка снимает с елки сахарный пряник. Он уже обился. По лицу краснощекого Деда-Мороза ломаная ниточка трещины в сахаре. Вот это, пожалуй, и все. Для того, чтобы жить, человеку надо очень много вещей: всего не перечислишь. А убивают маленьким кусочком железа. Иногда и этого не нужно: несколько слов.
Фитиль Митиль знает это. Может быть, потому он смеется, шагая на елку под веселый и таинственный шишечный марш. Фитиль Митиль бодро трясет длинными ушами и довольно оглядывается вокруг. В сущности, тут совсем неплохо. Вот в этом углу будет стоять елка, разложатся по диванам поблескивающие шелками подушки, на кухне пахнет печеньем. За синеватыми узорами стекол сыпучие сугробы, и засыпанная дорожка к нарядному домику ждет быстрых и радостных шагов.
Галинка ждала очень долго. Рождество бывает только раз в году, и если Дед-Мороз не пришел, то его нужно ждать. Она не светилась больше. И не молилась тоже. Она не звонила по телефону. Она послала только короткую поздравительную телеграмму. Три слова и подпись. Все.
Она шла с пакетами в руках - подарки. Повесила на елку серебряные звезды. Надела новое душистое платье. Но, когда все уселись перед елкой, прошла в спальню, вынула из полированного ящика столика большое и длинное письмо ... Провела рукой по конверту, прикоснулась губами к острому краю, запечатала сургучом.
Меховая накидка закрывает только плечи. Трен платья шуршит по снегу. На углу - синий почтовый ящик с красными буквами. Галинка подходит к нему, медленно просовывает в щель большой плотный конверт, на котором написано только два слова: "Деду-Морозу". Он, конечно, его не получит. Ему она и не может писать. Но Дед-Мороз, настоящий, посылающий сказки, стучащий в Сочельник в двери, улыбающийся ждущим глазам, светящийся изнутри - он узнает об этом письме. Он будет знать, как знает о всех просьбах, о том, как ждут кукол и барабанов, теплого угла и куска хлеба, свечек на елке, надежды жить, радости и ласки. Как ждут сказок, которые приходят и...
... "Ты больше не будешь - стучать у порога - и я не услышу приглушенный голос, и я не увижу веселой улыбки - хоть сердце мое пополам раскололось.
В Сочельник приходят к нам Деды-Морозы... таинственны сказки в мерцающем детстве! Но ты, ведь, наверно ни разу не слышал о каменном принце в его королевстве? Дворец сторожили драконы и грифы, на башнях сидели ученые маги. Им не было равных: легенды и мифы у них оживали на толстой бумаге. В дворце - не картины, а сказок страницы! Над крышей дворцовой - Жар птица трепещет! Но все эти сказки, драконы и птицы - для принца - давно надоевшие вещи...
Ты больше не будешь смеяться со мною, ты мне не зажжешь разноцветные свечи, ты мне не расскажешь - хоть строчкой одною - про теплые страны и ласковый ветер... Ты даже не вспомнишь, что в эти чертоги - (о каменном принце рассказ не окончен) - пришла по далекой и трудной дороге принцесса, желавшая видеть воочью - принцесса, которая сказку просила ... (Жар птицы на крыше, дракон у ступеней!) И каменный принц среди этого мира был сам небывалым его завер-шеньем.
Но принц был слегка раздосадован встречей. (Вот невидаль, сказки для этого принца!) И молвил, презрительно вздернувши плечи:
- Мне важен, принцесса, не сказки, а принцип. Принцесс в мой дворец приходило так много ...
(Пожалуй, чем дальше, тем сказка печальней!)
- ... а то, что вы просите - это убого. Не будьте, пожалуйста, сентиментальной!
Когда вы вы дойдете до этой страницы - вы, Деды-Морозы, драконы и грифы, вы будете знать, что и Синие птицы, и сказки в сочельник - ушедшие мифы. Ушли потому, что не светятся людям, кто больше не молится в святочный вечер... Ушли потому, что ты больше - не будешь, и ты не вернешься зажечь эти свечи".
1936 г
Рига.
"Вы слишком разумны, чтоб сказкам поверить. Для вас это только - ненужные бредни. И если пришла бы к вам добрая фея - ее не пустили бы дальше передней! Но сказки стучатся в упрямое сердце - но сказки не блекнут - хоть вы их забыли... И если увидите Деда Мороза, то он вам напомнит, кого вы любили...
В сочельник приходят к нам Деды-Морозы. У каждого в жизни есть сказки в сочельник. Но нужно, чтоб двери для них отворили, чтобы пах и смолою и свежестью ельник. Хотите ли, нет ли - они неизбежны. Их надо увидеть, узнать, обернуться - и той же улыбкой, печальной и нежной, им, мимо идущим - во след улыбнуться. А если у вас не найдется улыбки - и вы никого, никогда не любили - то лучше бы вам и совсем не родиться, и лучше, чтоб вас поскорее забыли!"
На раскатах улиц, как будто облитых лаком, заносятся санки и рассыпаются бубенчики. Дворники скребут желтыми как халва, лопатами тротуары, и на черном асфальте рассыпаются недобранные, прилипшие огоньки снега. За окном высокий и мягкий, пушистый, как кот, карниз. Рождество - вот, вот ...
Значит все, как полагается, как должно быть. Кто-то промчится в санках, обнимая одной рукой, заглядывая в нежащий воротник. Кто-то поддержит за локоть на сбитом снегу. Кто-то сцелует с губ крохотные звездочки. Пройдут люди с пакетами, большими и праздничными. Разбегутся мальчишки по ярмарке, засовывая в рот хрупкие вафли. Через передние, разбрасывая налипший снег с холодом, свежестью, смолой, протащутся раскидистые елки с коричневыми шишками. В толстых английских журналах раскинутся ветки омелы и заулыбаются Деды Морозы. Страницы английских журналов пахнут веселым Рождеством. А на кухне пахнет мятными пряниками, в спальне распечатывается новый флакон одеколона, и в шкафу топорщится белое платье, и...
Так должно быть. Конечно, не у всех. У тех, у кого устоялась жизнь. Фитиль-Митиль не сомневается нисколько. Он важно стоит на подоконнике, уперев одну лапу в бок. У него длинный плоский живот из серого плюша, тощие ноги, узкий хвост закорючкой, нос огурцом, как у Петрушки, и колпак со звездочкой, из под которого высовываются острые длинные уши. Фитиль-Митиль - смешной и важный. Черные бисеринки глаз и рот до ушей у него, набольшого в шишином народце. Народец марширует за ним на елку - весь, разумеется, из шишек, с хвостами и косматыми бородами, с шапками на ушах, а ноги в разные стороны - в пляс. Тут и коты, и балеринки, и Деды Морозы в атласных кафтанах. А шествовать они будут под веселый и таинственный шишечный марш. Его выдумал самый наибольший - Фитиль-Митиль, но только он поет его не всем, надо очень внимательно слушать: "У медведики шишнадцать медвежат, все шишнадцать кверху лапками лежат!"
Дед Мороз - это тот, ласковый и умный, который все знает, все видит, и ничего не говорит. Галинке купили его в первый раз из глины, или из папье маше - давно это было, теперь не разглядеть. Но помнит: коричневый, с белой меловой опушкой, совсем живыми темными глазами и елочкой в руке. Если прижаться к нему щекой - холодный и шершавый. Он занимал почетное место на столике перед куклами. Стоял долго, пока не разбился. Галинка горько плакала и осколочки Деда-Мороза - пустого внутри были спрятаны в потаенный уголочек - детской ли, сердца ли? Они заворочались там, когда... но сперва надо провести длинный и большой зигзаг от белой детской в голубых колокольчиках, от кукольного диванчика, и многого другого, через то, о чем говорят теперь скороговоркой: война, революция, и...
И в мутный город, в туманный слякотный Сочельник, в дымную ростепель. Рождество без снега и без всего. На Галинке пальто из старой шинели, сквозь чулки просвечивают фиолетовые ножки, хлюпающие в луже растаявшего снега. Галинка ездила и знакомой даме - но та не продала еще маминого кольца. У нее разостланы ковры и пахнет вкусным. Она позвала Галинку на кухню и дала ей три желтые, теплые еще лепешки печенья. Они ссыпались с помасленного листа в аккуратную витую корзиночку. Галинка съела только одну лепешку, а две другие зажала в руке. Так, кутая их в дырявую перчатку, села в трамвай, с визгом остановившийся на залитых водой рельсах. Воротник намокшей шинели резал и натирал подбородок. Галинка вспомнила, что еще ничего не ела сегодня и осторожно, чтобы никто не видел, откусила из перчатки тающий кусочек. Ей больше всего хотелось согреться и поплакать. Трамвай снова заскрипел, останавливаясь, и в вагон вошел Дед-Мороз. Он спокойно уселся в том же ряду: высокий, в желтом овчинном полушубке с полоской черного меха... Белая ватная борода, а над нею смеются молодые веселые глаза. В руках большая тяжелая корзинка с нарядными пакетами, убранная хвоей. Сидевшие в трамвае подтолкнули друг друга, заулыбались, зашептались. А Галинка повернулась к нему боком и даже забыла про лепешку. Только смотрела, доверчиво и нежно. Так улыбаются в четырнадцать лет бедные маленькие девочки, всегда готовые поверить в сказку. Он ехал не к ней, и она не получит ни одного из этих аккуратных пакетиков. Но он есть, он живет, он приходит. Кто-то подумал о ком-то, кто-то вез большую и ласковую радость.
Дома мама купила все-таки тонкую прозрачную елочку и испекла из серой муки толстые колбаски, посыпав их корицей и сахаром. Галинка ела их, осторожно хрустя зубами и была действительно очень довольна: из-за елки, в туманном углу, на нее смотрели веселые глаза Деда-Мороза. Теперь она твердо знала, что он есть.
Серебряный язычок будильника бьется беспрерывным, назойливым звоном, над самым ухом. Она засунула его за подушку, к стенке. Галинка быстро поднимается, даже не ежась от холода, нащупывает в темноте пружинку, тушит звон. Наступившая сразу тишина кажется в темноте особенно гулкой.
Вчера был Сочельник - тяжелый, скучный и тягучий. Профессор говорил бесцветно и долго о том, как ей надо работать над своими картинами, и неодобрительно поглядывал на стены, где обваливающаяся штукатурка мансарды плохо прикрывалась наколотыми этюдами. Остальные похмыкивали в ответ и усердно пили. Галинка сидела за столом, резала ветчину, грызла подгоревшие пряники и посматривала на никому ненужную елку, на которой посредине качался от ветра - ужасно дует в двери - большой пряник с сахарным Дедом-Морозом. Дед-Мороз, в голубом кафтане и розовых валенках, подплясывал на ветке, подмигивал Галинке: он знает!
Он знает, что сейчас вот, в шесть часов утра, Галинка должна быстро вскочить, одеться в темноте - только у зеркала зажечь спичку. Потом наденет новую шубку, запахнется потеплей, осторожно приоткроет дверь.
Все тихо. И на улице - праздничная утренняя тишина. Не видно ни телег с молоком, ни дворников с громыхающими совками. Улицы выметенные, в неровных сверкающих заплывах сухого, притоптанного песком льда. Сухая колющая пыль снега кружится под ветром совсем низко: поземка. На холоде потрескивают большие молочные фонари. Притоптывают одиночные шоферы. Может быть, взять такси? Нет, успеет... Галинка смотрит на светящиеся оранжевыми переливами уличные часы и бежит дальше. В груди вот тоже - холодный, сухой, и сразу вдруг вздымающийся и падающий ветер. Галинка идет встречать своего Деда-Мороза. Он прислал телеграмму, он приедет сегодня, с утренним поездом, из дальних теплых краев... "Если вы приедете на Рождество, у меня будет праздник - писала она ему - "и я готовлю вам большой подарок". Да, подарок... Галинка прячет улыбку в воротник шубки. Что он скажет? Эта картина имела такой успех - и она писала ее для него.
Фонари вытянулись перед вокзалом в белую аллею. Носильщики, скрипучие автомобили, неизвестные старушки, дамы в меховом манто... неужели она опоздала? Свисток.
Галинка бежит на перрон, на ходу протягивая билет. Волна теплого пара вливается на дебаркадер, черный сверкающий паровоз урча громыхает высокими колесами, лязгает, дымным, шумным теплом обдает Галинку. Ей хочется погладить этого большого умного зверя - за радость, которую он приносит. Мимо -- широкие стекла вагонов экспресса. На ступеньках стоят уже с чемоданами. Кто-то молодо машет коричневой шляпой, и прелестная блондинка в меховой опушке воротника улыбается, как английская лэди... Но неужели - никого? Не может быть. Галинка мчится по перрону. Под быстрыми шагами звенят замерзшие плиты, вокзальные, вагонные огни сливаются рябью, мелькают, переплетаются, и в окне... Да, в окне Дед-Мороз. Приехал! И... все такой же. И темные смеющиеся глаза, и мягкий обволакивающий голос, уверенные руки. Он не ожидал, что она его встретит. Целует, рассказывает сбивчиво, обо всем сразу.
Приехал! Приехал! Одно только слово, а как звенит!
Они едут в автомобиле, будят заспанного швейцара. Темно еще, всюду горят огни. Не ночь и не день, кругом расплывается все, непонятно, необычно, Галинка не знает, о чем говорить - столько месяцев не виделись, и все время думала, говорила ему - в даль улиц, в мохнатый сон, что любит, любит... Но ведь он не слышал, не знает. И ... подарок.
- Я посмотрю его потом, при свете как следует - говорит он, закрывая дверь в комнату, где на стене висит большая картина: ее Дед-Мороз с этими вот пристальными, непреклонными глазами.
Галинка выходит снова на улицу, когда на бледном небе яркое солнце, снег прорезан синими тенями и по нему идут веселые праздничные люди. Сегодня Рождество. Она идет, подбрасывая кончиком ботинка обмерзлую ледяшку, и улыбается всем, как улыбаются люди, когда они светятся изнутри и молятся этому свету.
- Вы слышали, что ваш портрет фигурировал на выставке в таком смешном сказочном виде? - спрашивают его по телефону.
- Видел, - отвечает он, скашивая уголок глаза на стену, с которой снят Галинкин подарок.
- Ах, до того еще, как она была выставлена? И ничего не имели против? Признаться, удивляюсь... Правда, это сказка ... и о ней говорили ... талантливо - не отрицаю, но слишком смело...
Трубка повешена, а картина снята со стены. Как ей могло притти в голову изображать его, да еще в таком виде? Нет, этого он не ожидал.
Галинкина радость начинает тускнеть. Уже который день, а ни звонка, ни... неужели он не понял, что она хотела этим сказать? Картину хвалили, и профессора, и другие, ее хотели купить. А он - не понял. И... рассердился?
- Вы сердитесь? - спрашивает она в упор, после долгих колебаний беря трубку.
- Ммм... сержусь? Это слишком слабое выражение.
Трубка повешена. Над черным лакированным ящиком холодно и нагло поблескивает никель. Отбойный звон долго еще дрожит в ушах. Вот как. Значит, все кончено. О, он отлично знает, что ей не надо устраивать сцен. Дед-Мороз прошел мимо, как и праздничная радость и много, много еще...
Галинка снимает с елки сахарный пряник. Он уже обился. По лицу краснощекого Деда-Мороза ломаная ниточка трещины в сахаре. Вот это, пожалуй, и все. Для того, чтобы жить, человеку надо очень много вещей: всего не перечислишь. А убивают маленьким кусочком железа. Иногда и этого не нужно: несколько слов.
Фитиль Митиль знает это. Может быть, потому он смеется, шагая на елку под веселый и таинственный шишечный марш. Фитиль Митиль бодро трясет длинными ушами и довольно оглядывается вокруг. В сущности, тут совсем неплохо. Вот в этом углу будет стоять елка, разложатся по диванам поблескивающие шелками подушки, на кухне пахнет печеньем. За синеватыми узорами стекол сыпучие сугробы, и засыпанная дорожка к нарядному домику ждет быстрых и радостных шагов.
Галинка ждала очень долго. Рождество бывает только раз в году, и если Дед-Мороз не пришел, то его нужно ждать. Она не светилась больше. И не молилась тоже. Она не звонила по телефону. Она послала только короткую поздравительную телеграмму. Три слова и подпись. Все.
Она шла с пакетами в руках - подарки. Повесила на елку серебряные звезды. Надела новое душистое платье. Но, когда все уселись перед елкой, прошла в спальню, вынула из полированного ящика столика большое и длинное письмо ... Провела рукой по конверту, прикоснулась губами к острому краю, запечатала сургучом.
Меховая накидка закрывает только плечи. Трен платья шуршит по снегу. На углу - синий почтовый ящик с красными буквами. Галинка подходит к нему, медленно просовывает в щель большой плотный конверт, на котором написано только два слова: "Деду-Морозу". Он, конечно, его не получит. Ему она и не может писать. Но Дед-Мороз, настоящий, посылающий сказки, стучащий в Сочельник в двери, улыбающийся ждущим глазам, светящийся изнутри - он узнает об этом письме. Он будет знать, как знает о всех просьбах, о том, как ждут кукол и барабанов, теплого угла и куска хлеба, свечек на елке, надежды жить, радости и ласки. Как ждут сказок, которые приходят и...
... "Ты больше не будешь - стучать у порога - и я не услышу приглушенный голос, и я не увижу веселой улыбки - хоть сердце мое пополам раскололось.
В Сочельник приходят к нам Деды-Морозы... таинственны сказки в мерцающем детстве! Но ты, ведь, наверно ни разу не слышал о каменном принце в его королевстве? Дворец сторожили драконы и грифы, на башнях сидели ученые маги. Им не было равных: легенды и мифы у них оживали на толстой бумаге. В дворце - не картины, а сказок страницы! Над крышей дворцовой - Жар птица трепещет! Но все эти сказки, драконы и птицы - для принца - давно надоевшие вещи...
Ты больше не будешь смеяться со мною, ты мне не зажжешь разноцветные свечи, ты мне не расскажешь - хоть строчкой одною - про теплые страны и ласковый ветер... Ты даже не вспомнишь, что в эти чертоги - (о каменном принце рассказ не окончен) - пришла по далекой и трудной дороге принцесса, желавшая видеть воочью - принцесса, которая сказку просила ... (Жар птицы на крыше, дракон у ступеней!) И каменный принц среди этого мира был сам небывалым его завер-шеньем.
Но принц был слегка раздосадован встречей. (Вот невидаль, сказки для этого принца!) И молвил, презрительно вздернувши плечи:
- Мне важен, принцесса, не сказки, а принцип. Принцесс в мой дворец приходило так много ...
(Пожалуй, чем дальше, тем сказка печальней!)
- ... а то, что вы просите - это убого. Не будьте, пожалуйста, сентиментальной!
Когда вы вы дойдете до этой страницы - вы, Деды-Морозы, драконы и грифы, вы будете знать, что и Синие птицы, и сказки в сочельник - ушедшие мифы. Ушли потому, что не светятся людям, кто больше не молится в святочный вечер... Ушли потому, что ты больше - не будешь, и ты не вернешься зажечь эти свечи".
1936 г
Рига.
@темы: Хекило
.
