Холодные отношения, но зато какие искрение! (с)
Рыцарь ушел и не вернулсяЖЕЛЕЗНЫЕ ТЮЛЬПАНЫ
Город Амстердам - очень старый город. Тюльпанов, которые не пахнут, тюльпанов, которые ничего не помнят.
Они стоят застывшими строгими лампадами, оберегая забытое, то, чем живут еще старые закоулки города философов, мистиков и драгоценных камней. Говорят, что в этих улочках до сих пор попадаются иногда в тумане безликие фигуры, шмыгают странные тени, загорается свет в окнах наглухо заколоченных домов и амбаров, а сами улицы разбегаются вдруг совершенно иной, чем днем, сетью переулков, приводят в тупики, из которых нельзя уйти. Может быть, в них можно найти забытое, - то, чего нет. Потому что Амстердам - очень старый, очень странный город.
Эта улочка так и называется "Под тремя тюльпанами". Старая улочка. Камни мостовой помнят еще, как по ним проезжали рыцари в латах, в ван-Дейковских плащах. Над высокой дверью старого дома - полустертый каменный герб, окна наглухо заколочены, а рядом несколько полуразвалившихся домишек, пустые амбары, и конец тупика: повыщербленная невысокая каменная стена, на ней торчат кустики мха. Стена широкая, - наверху две кареты разъехаться могут, и придавлена черепичными крышами с боков.
Внизу, среди нависших камней - оконце с зелеными ставнями, дверь. Входить надо согнувшись. Это антикварная лавочка, в ней торгует разным хламом старик, в темноте не разберешь ничего.
Над дверью вывеска - три железных тюльпана. Погнулись, поржавели, ветер перегнул лепестки, острыми краями их бьет по камням. Так, по вывеске называется и лавка, и улочка, и все это такое же с незапамятных времен, обрывком сохранилось в тупике.
И антиквар всегда такой же: низенький, седенький, гладко бритый, в зеленом суконном сюртучке с черепаховыми пуговицами, вокруг шеи твердо обмотан шелковый платок. Лицо востроносое, с кулачок, только глаза он прячет, в землю смотрит, а если поднимет - то кажутся они вдруг большими и странными. Будто вобрали в себя нездешнюю, притягивающую и страшную пустоту, в которой все видно - и то, чего не было даже.
{А сбоку посмотреть - чудак старичок} из ума выжил, умереть забыл.
Ингрид распахнула окно, повесила сушиться на веревке только что выстиранную кофточку. Теперь все в порядке, все готово. Посидела на подоконнике, следя, как за крышами, у стены амбара чирикнула какая-то птица.
Около окна колченогий столик, покрытый вязаной салфеткой в кружочках, а на нем глянцевитый, продолговатый футляр. Протянула руку, открыла его, взяла скрипку.
Ингрид тоненькая, черноволосая, глаза большие, в мечте. А скрипка в ее руках так поет, что кажется не смычок касается струн, а сердце дрожит в воздухе, звенит.
Еще очень рано - все спят. Ингрид любит играть по утрам: тогда и солнце, и небо, и старый заколоченный дом, в котором она выросла, а теперь приходит туда только на ступени крыльца, и вся улочка - все это только для нее одной.
О доме она сейчас не думает. Старые гулкие залы лучше всего вспоминать вечером, когда в окно просачивается холодной струйкой туман. И о Свене тоже не думает, хотя он приедет сегодня - молодой, веселый моряк, загорелый и шумный. До сих пор трудно привыкнуть к нему, как к мужу - больше старший брат, товарищ детства, сорванец.
И уж совсем не об Энрико - художнике, который приходит к ним, раскладывает на стене мольберт, рисует вывеску, лавочку, камни. Энрико - тоже веселый, всегда шутит, кормит конфетами ее и белокурую красавицу Карин, что живет напротив и каждый вечер сплетничает с матерью, торгующей на базаре рыбой.
Ингрид не думает ни о ком. Скрипка просто поет, потому что ей хочется петь, и не хочется верить, что перед глазами всегда будет только вот эта улочка, кусочек неба над крышами.
Кто-то прошел по стене - зашуршали камни. Гладкие плиты всегда звенят, если кто-нибудь спрыгивает со стены. Может быть Свен, или Энрико? Нет, чужой. В мягкой серой шляпе, сером костюме. Такие сюда редко заходят. Шляпа немного сдвинута назад, на бледном лице видны тонкие брови, мягкие серые глаза, ласковая улыбка. Увидел Ингрид в окне, остановился, снял шляпу.
- Это вы... играли только что?
- Да, я.
- Я так и знал. Пожалуйста, сойдите вниз, мне надо с вами поговорить.
Ингрид быстро скинула передник.
- Вам нужно кого-нибудь? Может быть, вы ищете Свена? Или Карин?
- Мне? Нет... я не знаю имен, да так и лучше. Их можно придумать самому. Я ищу... я ходил всю ночь по старому городу, потому что знал, что приду вот к этой стене и найду здесь человека, который расскажет мне... ну хотя бы вот об этом старом доме. Почему он заколочен?
Он подводит ее к ступенькам высокого крыльца, и они садятся рядом. Ингрид немного удивленно разглаживает на коленях платье. Как можно вот так, вдруг, усаживаться на крыльце с незнакомым человеком и рассказывать ему о старом доме?!
Но он чуть наклоняет голову, приготавливаясь внимательно слушать, смотрит на нее мягкими, обволакивающими глазами и она не может противиться ни ласковой улыбке, ни странной уверенности этого человека.
Здесь жил раньше старик барон, тяжелый и строгий, и важный французский лакей, и она - маленькая воспитанница, воевавшая с мышами в полутемной библиотеке. Тогда она редко выходила из дома - барон не любил улицы. Только иногда, к старику-антиквару, подарившему ей скрипку и научившему играть. Но ей не было скучно, о нет. В этом доме в каждой вещи было столько историй, и она рассказывала их босоногому мальчишке - Свену, забиравшемуся на кухню.
Потом - да, потом барон умер. И лакей тоже. Наследников не было. Дом заколотили, в заглохших комнатах остались пыль и мыши. А сама Инге очутилась на улице, и если бы не Свен, который...
- И маленькая принцесса стала Золушкой - совсем не как в сказке, а наоборот? Но это ничего, принцесса. В жизни бывают сказки. Надо только прислушаться к голосам вокруг, к блесткам. Разве уже не сказка, что вот мы сидим перед заколоченной дверью -- странствующий рыцарь со щитом улыбки -- и уличная принцесса с такой чудесной, поющей скрипкой? Принесите мне вашу скрипку, я хочу сыграть вам легенду...
Ингрид молча поднимается. Она боится возразить, и ей начинает действительно казаться, что и каменные плиты стали радужными, позолоченными солнцем, и вся улица - вырезанной из какой-то книжки картинкой, потому что не может быть, чтобы в настоящей жизни говорились такие простые, ласковые слова, от которых теплеет сердце. От них - и от этой грустной улыбки светлых глаз ...
В старой замковой капелле, где курились фимиамы, в бледном сумраке вечернем, в синеватой мгле лампад - гимны таяли и пели, к прощался рыцарь с дамой. Рыцарь с перьями на шлеме, не вернувшийся назад...
В этой призрачной капелле умирало чье-то счастье, растворилось в синем дыме, уходило в даль и в грусть... На руках ее звенели веницейские запястья, и, склоняясь перед нею, рыцарь клялся: - Я вернусь.
А потом, в дыму кадильном, перед мраморным Распятьем, разметавши шлейф по плитам...
Так за годом шли года. Никогда еще молитвой не вымаливалось счастье!
И ушедший этот рыцарь не вернулся никогда.
В этом странном, бледном мире, в мире песен и обманов, где тоска идет за счастьем неотступно по следам - где легенды явью были, ярким пламенем тюльпанов -- город, сказкою звучащий - странный город Амстердам.
В старой плесени гранита - соль далеких океанов, присылавших песни ветра и топивших корабли. И, замкнутый в этих плитах, неживой огонь тюльпанов - тех, которые не пахнут и запомнить не могли. Через море - есть дороги: все, что было - будет свято; в золотистой сказок пыли вспоминается легко... Но в лампадах этих строгих нет прошедшему возврата - и тюльпаны все забыли и не помнят ничего...
Это начинается совсем тихо, потом звенит, ширится, растет, рассыпается победными звонами - и тогда кажется, что вот тут оно, это счастье, уже в руках -- но нет, обрывается, нет его больше, и опять тихо, мечтой звенит уходящая песня.
- Я приду к вам еще - говорит он. -- Я приду за вами, уличная принцесса, и вы тогда снова будете жить в своем старом доме и сыграете мне эту песню.
Он кладет ей на колени скрипку, низко кланяется, целует руки и уходит, не оборачиваясь.
Ингрид следит, как он скрывается за поворотом. Она слишком захвачена легендой, чтобы сразу придти в себя. Разве не вспыхивают под его ногами огни тюльпанов? Ах нет, это просто камни... Но почему так дрожат у нее колени, когда она поднимается на свою мансарду? Почему во внезапно опустевшем сердце вдруг порвалось что-то и зазвенело таким ликующим счастьем, такой страдальческой ноткой. "Никогда еще молитвой не вымаливалось счастье" ...
А она даже не знает его имени.
Фру Серенсен, подоткнувшись огромными круглыми корзинами и потуже стянув платок, отправилась, как всегда, на рынок, на ходу шевеля губами, будто подсчитывая что-то. Белый накрахмаленный чепец по старинке стоит колом на реденьких, гладко прилизанных волосах, и от этого широкое лицо кажется еще краснее. Фру Серенсен любит поговорить с соседями, но многозначительно поджимает губы, когда разговор заходит о книжечке сберегательной кассы. О, она знает чего хочет. Она сможет когда-нибудь, через несколько лет, купить себе небольшой домик под городом и зажить там настоящей хозяйкой. Тогда уже не придется кутаться от ветра на иззябшей пристани, не придется возвращаться домой с потрескавшимися от слизкой чешуи руками.
День идет дальше, как всегда. Карин раскрывает низкое окно, ставит на подоконник поднос с горячим кофейником, чашки и булочки.
Ингрид любит Карин. Такая она ладная, ловкая, ничего не боится. Все на месте, все во время сделано, и фру Серенсен и в голову не придет, что вечерами, когда она возвращается домой и ложится под высоко взбитую перину, в соседней комнатке Карин надевает шелковое платье, тщательно спрятанное в дальний угол шкафа, и долго красит лицо у маленького зеркала, перед тем, как выскользнуть из дому.
Возвращается она только под утро, усталая, с мутными глазами и тяжелой тенью на лице. Ингрид часто ждет ее. Боится, чтобы не узнала мать, да и Свен. Свен просто избил бы ее. Но и он, как все, видит только дневную девушку с такими чистыми голубыми глазами и веселыми ямочками на щеках.
Ингрид старается понять рассказы Карин. Ночью та бывает в каком-то чужом мире. Оттуда приносит эти волнующие запахи духов, ликеров, шелковые платочки, ленточки серпантина, зацепившиеся за платье, эмалевые пудреницы и смятые бумажки в сумочке. Она рассказывает сбивчиво, полусмущенно, полусмеясь, облизываясь, как кошка, и мечтает, что когда-нибудь встретит человека, который увезет ее отсюда... куда? Не все ли равно. Только в ту настоящую жизнь, в которой день обращается в ночь.
Надо бояться, знает Ингрид, запретного, греховного, такого бесстыдного, крадущегося и липкого... но запретный мир волнует. Это совсем другая жизнь, и Свен наверно знает ее тоже. Он заходит с кораблем и в чужие города и страны. Правда, он привозит оттуда мелкие подарки, но не говорит о встретившихся радостях и вихрях.
- Ингрид, иди пить кофе, а то остынет.
Ингрид садится на скамеечку под окном. Она не может рассказать, что сегодня еще, на рассвете, приходил сюда кто-то, назвавший ее уличной принцессой. Или, может быть, это приснилось только? Нет, осталось, звенит в струнах, надо только вспомнить легенду...
- Карин, миа кара, мадонна миа! - раздается со стены. Энрико! Яркий галстук бантом, концы разлетаются во все стороны, шляпа летит наземь, этюдный ящик хлопается об стену, и Энрико изящным сальто легко спрыгивает со стены.
Старик антиквар выходит на порог своей лавочки.
- Берегитесь, синьор Энрико. Кто-нибудь сломает здесь себе шею.
- Мингеру почтительнейший привет! Карин, Инге! Целую мысленно каждую из вас! К сожалению, скоро здесь будет Свен, поэтому не решаюсь поцеловать вас на самом деле... о, строгая патриархальность милой старины!
Энрико лукаво улыбается. Он кое-что тоже слышал, а может быть, и видел, да-да...
- Инге, сегодня вы особенно прекрасны. Задумавшийся ангел Ботичелли. Но я вас расшевелю. Я вас обрадую такой новостью, таким сногсшибательным известием, что если после этого вы не забудете Свена и не кинетесь мне на шею, даже при почтенном мингере и Карин, то я отказываюсь понимать женскую душу.
- Что, что, Энрико?
- Нет, кара миа, нет, белокурая Карин, это не для вас. Это только для Ингрид и никого больше. Вам зато я принес обещанное: самую лучшую масляную краску для губ, не стирающуюся от поцелуев.
- Бессовестный!
- Без совести, но не без сердца, которым вы, о жестокая, не обладаете, ибо хладнокровно отвергаете мои страдания.
- А вот рассержусь и не дам вам кофе.
- Энрико, в чем дело? Бросьте дурачиться. Вы действительно собираетесь рассказать что-то интересное?
- Да, о боги! Но не могу нее я говорить одновременно с вами обеими. А насчет кофе - это ух слишком. Впрочем, если я умру от голода...
- Карин, дай ему кофе, а то он ничего не расскажет, - Ингрид подвигает сахарницу.
Энрико нет места на маленькой скамеечке. Он садится рядом, на тумбу, держа в руках чашку и ожесточенно жестикулируя ложкой.
- Сегодня, действительно, замечательный день. Мирная идиллия улочки Под Тремя Тюльпанами, улочки, на которой молодые люди пьют кофе, сидя прямо на мостовой, будет потрясена взрывом сверкающей бомбы, от которой содрогнутся старые камни. Но я буду краток: сегодня вечером сюда приедет мингер Стон. Сам мингер Стон! Неужели вы ничего не слышали о нем, милые девушки? Ах, ах! Мингер Стон, директор королевского театра, мингер Стон, лучший амстердамский критик, мингер Стон, от которого зависит любая артистическая карьера... вы все еще не понимаете? Он видел мою картину - ту самую, на которой вот эта улочка, и лавочка, и стена... Он, между прочим, хочет купить у вас что-нибудь, мингер, вы ведь своего рода знаменитость. Самая старая антикварная лавочка в Амстердаме! Но я рассказывал ему о вас, Инге. О том, что здесь в глухом тупичке, погибает талант. И когда он приедет, вы возьмете скрипку и будете играть, а потом... о, стоит ему только услышать вашу игру, Инге! Карьера! Сцена, реклама, блеск, бешеные гонорары! И я, бедный художник, через несколько лет буду говорить: "Эта знаменитая скрипачка никогда не давала мне третьего куска сахару".
- Энрико! Как вам не стыдно. Но разве это может быть? Мингер Стон наверно, только пошутил. Конечно, он не приедет сюда...
- Приехать он не сможет, это верно. Где тут повернуться автомобилю? Но мы остановимся за углом, и я сам возьму его под руку и приведу. Только приготовьте ему удобное кресло, мингер. Сегодня в вашей лавочке будет решаться судьба Ингрид.
- Разве она уже не решена, синьор Энрико?
Энрико, наговорил еще всякого вздору Карин, исчез, так и не написав ничего, но обещав вернуться вечером, вместе с мингером Стоном.
Карин гремит кастрюльками, она сама хочет приготовить обед к приезду Свена. У Ингрид весь день проходит в мечте. Но она не ждет больше Свена - так, как вчера. Может быть, ему даже не понравится, что Энрико...
Ингрид идет к дедушке, к старому антиквару. Садится на скамеечку у его ног, как всегда, водит пальцем по черепаховой пуговице старого сюртука. С ним можно говорить о том, чего не понимает никто. Дедушка поймет все. Она привыкла называть его так, привыкла к этим глубоким, видящим все, глазам.
И сейчас, прижавшись щекой к скользкому обшлагу рукава, Ингрид рассказывает внезапно проснувшуюся, вспыхнувшую мечту - то, во что не верилось раньше. Неужели она действительно будет когда-нибудь стоять на сцене, перед пугающей темнотой зала, слитая со своим смычком?
А потом аплодисменты, цветы... жирные заголовки в газетах, контракты ... Она уедет в Италию, увидит ее солнечный мрамор в нестерпимо синем небе, увидит далекий волнующий мир. И когда она, счастливой и гордой вернется сюда, в старый дом, который станет совсем ее... как сказал этот незнакомец с серыми глазами? "Никогда еще молитвой не вымаливали счастье..." Но его можно взять - песней!
Старый антикар медленно поворачивает под лупой застывшую камею, вглядывается в чуть заметную трещинку.
- Не нужно мечтать о счастье, Инге. Ты всегда узнаешь слишком рано о том, что оно прошло. И тогда, быть может, самое лучшее - не помнить.
Он говорит, как всегда, приглушенно, медленно, скандируя слова. Да и как выразить человеческими словами тайную мудрость постигнутого, прозрение человека, отошедшего от жизни, чтобы дать жить осколкам казненных душ, собранных вот здесь, в паутинной пыли?
Мингер Стон, слегка задыхаясь в тугом крахмальном воротничке, грузно переступает через порог, наклоняя голову, чтобы не задеть за косяк двери, и опускается в приготовленное кресло.
От его первого взгляда Ингрид теряется и робеет. Энрико очень серьезен и почтительно говорит вполголоса. Мингер протягивает антиквару два толстых пальца и снисходительно кивает головой в ее сторону. Девочка не дурна. Южный тип. Очевидно, какая-то романтическая история. У молодого художника хороший вкус...
- Я много слышал о вас, мингер Тролль - вы не обидитесь, конечно, на это прозвище? Говорят, у вас здесь бывают удивительные вещи, и вы продаете их на вес золота...
- Есть вещи дороже золота, мингер.
- С вашей лавочкой связывается множество легенд... кажется, именно в этом тупике заблудился странствующий рыцарь Амстердама?
- Он часто приходит ко мне, мингер.
- Вот как? И вы можете даже знать это заранее? Интересно... когда же вы ожидаете следующее посещение вашего призрачного клиента?
- Когда человек, протянувший руку за счастьем, разобьет себе голову о мои тюльпаны.
- Ах, ваша вывеска... железные тюльпаны. Да и вообще вся обстановка... декорация к Гофману. Не удивляюсь, если покупатели сидят здесь часами, слушая ваши сказки.
- За сказки платят слишком дорого, мингер. Да и я продаю их не каждому.
- А только заблудившимся рыцарям? Ха-ха. Знаете, здесь у вас можно поверить всему, даже, что вы - тот самый легендарный амстердамский антиквар, собиравший ... как это говорится? Казненные души. Я обязательно возьму что-нибудь у вас на память. Но быть может, эта молодая фрекен - ваша племянница, или внучка, вероятно? - сыграет нам что-нибудь. Синьор Энрико так просил меня, что ...
- Берите скрипку, Ингрид - командует Энрико, нетерпеливо подергивая головой. Мингер Стон подавляет своим величием. А вдруг ничего не выйдет, и он напрасно взбудоражил бедную девочку?
Но Ингрид не боится больше. Уверенность в себе, широкий взмах руки. Здесь она у себя, здесь все ее - и вот это кресло с львиными когтями-лапами, изогнутый стебель муранской вазы, ковры, парча, книги, часы, запутанная бахрома, медные застежки, перламутровая переливчатая зыбь. На поду раскачивается китайский болванчик, кивает головой, считает минуты... и в самом дальнем углу - рыцарь в миланских латах, острыми краями железных перчаток держит восковые тюльпаны, а на шлеме - мохнатые от пыли перья свиваются вниз, на потемневшую насечку. Здесь собрано много вещей - обрывочков памяти, душ, сердец, смертей - и они научили ее играть.
Ингрид начинает труднейший концерт, и мингер Стон удивленно прикрывает морщинистыми веками птичьи глаза. Да ведь это не девочка, а мастер, настоящий талант.
Но Ингрид еле успевает закончить вещь. Вдруг перебивается ритм, звуки рассыпаются, нагоняют друг друга, мучительно звенит смычок, ищущий, вспоминающий, прорезывающий забытое воспоминание. Странствующий рыцарь Амстердама! Вот, кто приходил к ней сегодня на рассвете! Золотом пронизанные серые глаза, мягкая улыбка, песенка о трех тюльпанах...
В старых пыльных закоулках - говорит одно преданье - жил когда-то очень странный антиквар - горбатый тролль. Там шаги ночные гулки, камни стынут в ожиданьи, - и товар его обманный: радость сердца, радость - боль.
В многоликом Амстердаме, в старом городе тюльпанов, где толпятся ночью тени, и не знаешь-- явь или сны, рыцарь, грезивший о даме, заблудился средь туманов, проезжавший ночью рыцарь очутился у стены. У окна с зеленой ставней бросил повод, снял забрало. В стеклах теплится огарок - звонче плиты в такт шагам.
- Мингер Тролль, цветок продай мне, я давно брожу усталый, я ищу везде подарок для прекраснейшей из дам.
В темных сводах меркнут лица... Кто молился здесь - веками? Обступила синевою, притаилась жуть и глушь.
- Разве ты не слышал, рыцарь, кто торгует здесь цветами - про меня, седого тролля, продавца казненных душ? Все, кто жил одной мечтою, кто отдал ее - за славу, за надежду ли, за счастье, или просто за тоску - кто с казненною душою здесь искал себе отраву - в каждом венчике дрожащем эту душу берегу. И, беря чужую душу, обреченную когда-то, дорогую платишь цену за несбыточные сны: в них тоска желанья тушит, к жизни нет тебе возврата, заколдованный и пленный, ты забудешь, как они...
В этом старом Амстердаме - говорили раньше люди - бродит ночью белый рыцарь, не вернувшийся назад. Он забыл дорогу к даме, он забыл, что есть и будет, то, чему не повториться - то, о чем они молчат. К старой лавочке тюльпанной больше нет ему дороги: только раз откроют стены нескончаемый тупик. Тают призраком туманы, ранят камни его ноги - не вернется рыцарь пленный, заблудившийся на миг.
В старой замковой капелле - бесполезные моленья. Уносимые мечтою, уходящие года... почему они звенели, не неся с собой забвенья, и казненною душою отравили навсегда? Почему в таком чудесном и прекрасном Божьем мире в каждом шорохе - страданье, в каждом трепете - печаль?
В старых, тесных закоулках бродит рыцарь - призрак были. Самых горьких слез не надо: лучше - светлая печаль.
Только в венчиках тюльпанов не умрет легенда эта. В старой замковой капелле, в синих сводах тает грусть... Ведь для сердца нет обманов, для надежды нет запрета, и, прощаясь, рыцарь белый обещал ей:
- Я вернусь...
Когда за поворотом улицы раскатился и замер мотор автомобиля, и в лавочке за зелеными ставнями осталось только двое - старик и Энрико, привычно раскачиваясь на ходу, размашисто и немного пьяно вошел Свен. Зюдвестка сдвинулась на затылок, но в глазах было недоумение и недовольство.
- Где Ингрид? - стросил он. - Добрый вечер, мингер. Я немного задержался в порту, выпили по стаканчику, но Карин сказала мне...
Никто не ответил. Антиквар медленно постукивал по столу разрезным ножом с драконовой завитушкой. Энрико слишком внимательно разглядывал потемневшую картину. Неужели мингер Стон повез Ингрид сейчас ночью, действительно в театр? Правда, это на него похоже, но...
Китайский болванчик на согнутых коленях, как большой ребенок, раскачивался на полу, цокал круглой головой о выемку шеи, щурил узкие понимающие глаза, считал минуты уходящих жизней.
Рука Свена тяжело опустилась на стол.
- Мингер, где Инге? Если Карин сказала правду, то... Инге, которую он подобрал на улице! Поехала ночью - куда? С кем? Как они смели отпустить ее? Долго ли улестить девченку? Хорошо, пусть только она ворвется...
- Ингрид не вернется, Свен.
Антиквар знал это лучше, чем она сама. Свен в бешенстве схватил со стола тяжелый подсвечник и пустил его в качающегося болванчика - дзинь!
А потом плакал, уронив голову на стол, и бессильно ероша спутанные, взмокшие волосы. Китайский болванчик валялся на полу. И около него - серебряный канделябр, вогнувшийся у края.
- Бедный болванчик, - сказал старик.-- Он глупый, он считал минуты... А вот этим самым подсвечником, Свен, был убит когда-то отец Инге. Сын старика барона. Он привез сюда молодую итальянку. Но барон, конечно, был против брака. Ссора... удар. Дело замяли, итальянка умерла - а девочку барон взял к себе. Ты не знал этого раньше - и она тоже. Сегодня Инге ушла, потому что улочка Трех Тюльпанов дала ей все, что могла, - а что Инге даст взамен, это ты еще увидишь. Я знаю потому, что знаю многое - и хотел бы ничего не знать.
Почему они проехали мимо театра, дальше, по ярко освещенным улицам? Очутились - в номере гостиницы? Как это вообще случилось? Мингер Стон говорил так много о ее будущем, о таланте, о славе... Такие красивые, будоражащие слова. Они кружат голову сильнее, чем вино, и самое простое и странное кажется не тем, чем оно должно быть.
Ингрид пила вино и смеялась.
- Мы празднуем твой первый успех - сказал мингер Стон.
Потом, в красивой и дорогой кровати - как давно она не лежала на таких тонких простынях! - мингер Стон, все также отдуваясь и оттопыривая щеки, уселся рядом, медленно откинул прохладное одеяло.
Вот и все.
Все, потому что он утром сказал ей, что теперь она должна вернуться домой. Пожалуйста, никаких слез и истерик. Он их достаточно видит и театре. Она должна понять, что он не может дать ей сразу дебют. Что скажут другие артисты, что скажут критики? Делать карьеру своей любовнице? Это повредит его доброму имени, а у него жена, взрослые дети. Конечно, он постарается устроить ей место в оркестре, они будут встречаться... талант? Одного таланта еще мало...
Он очень рад, что она благоразумна и не плачет.
Нет, Ингрид не плакала. О, конечно, она понимает, конечно.
Она не вернулась домой. Антиквар сказал правду.
Разве прошел только один день, - не больше? Ингрид все еще ходила по улицам, иногда присаживаясь на скамейки сквера. На больших улицах ее парадное платьице казалось бедным и измятым. Как странно, что вдруг в родном городе, во всех этих каменных коробках нет никого и ничего. Может быть, только пристань, холодная, спокойная глубь...
Нет, она не хотела думать об этом, еще нельзя умирать. Но домой она не вернется - никогда. Кружевные салфеточки на столике - обветренные руки Свена, накрахмаленный чепец фру Серенсен - все эти ниточки порвались сразу так, что даже нельзя было найти концов, распутать, связать с этим голодным уличным днем, с мутной пестротою улиц.
Только футляр со скрипкой, с такой знакомой царапинкой на углу. Вот скрипка, и три железных тюльпана над дедушкиной лавочкой - кто же должен разбиться о них? Старый дом - и ласковая улыбка таких золотых глаз... Если он сейчас подойдет к ней, раздвинет толпу - сказка будет продолжаться дальше, вернется рыцарь ...
- Разве твоя жизнь не была сказкой, Инге? Помнишь, как в тот ужасный день ты бродила по улицам и пришла в сад ресторана?
- Да, Энрико, и надо же было тебе сидеть там, и убедить хозяина позволить мне сыграть и сперва - о, как мне было это нужно! - дать поесть...
- А мингер ван дёр Род? Я видел его недавно, он каждый раз спрашивает: "Как поживает моя уличная принцесса?" Старик страшно горд, что он, старый театральный волк, сразу заметил тебя и повез в турнэ...
- Мое первое турнэ! Господи, какой я была неловкой! Помнишь, как я повернулась к публике спиной прежде, чем начали аплодировать?
- А помнишь, как ты чуть не расплакалась, когда я стал рассказывать журналистам такие невероятные вещи о твоем прошлом, что у них захлебывались перья?
- А профессор Доничелло в Милане... чудесный старик! Он так же заботливо учил меня всем тонкостям, как в свое время дедушка...
- Ты еще не забыла мингера Тролля?
- Сказки не забываются. Они уходят только.
- Ты сама ушла, Инге. Сперва из дому, потом...
- От мингера Стона.
- А потом от меня. Сперва, знаешь, мне было очень больно, но я так по-товарищески любил тебя, что больше радовался твоим лавровым венкам, чем ревновал к любовным сплетням. Впрочем, ты могла бы похвастаться и большим количеством романов.
- У меня был только один роман, Энрико - и я - даже не знаю его имени.
- Ах, да, уличный рыцарь... об этом и газеты пишут. Прочти, пожалуйста: "... будем надеяться, что в нашем городе, являющемся, как известно, родиной знаменитой скрипачки, посетителям концерта выпадет на долю редкое наслаждение услышать, между прочим, лучшее из ее произведений "Под тремя тюльпанами'. Как известно, эта композиция никогда не включается в программу концерта заранее, и многие нотные издательства предлагали скрипачке бешеные гонорары за право издания; однако, она упорно отказывалась до сих пор от самых соблазнительных предложений, так как, по ее словам, исполняет эту вещь 'только для одного человека, имени которого она не знает'... читателям нашей газеты памятны, наверно, отзывы о ее последнем выступлении в Париже, когда артистка, едва окончив исполнявшийся ею концерт, вдруг подошла к самой рампе и в ответ на удивленные взгляды публики, заиграла 'Под тремя тюльпанами' -- произведение, вызвавшее овацию, еще неслыханную в стенах этого строгого театра" ...
- Замолчи, Энрико. Если я это делаю, то потому, что не очень забочусь о газетах.
- Да, когда имя пишется в них такими крупными буквами, то это можно себе позволить... между прочим, ты, собственно, зря остановилась в этом отеле. Старый дом куплен по твоему поручению, и я распорядился насчет уборки, цветов и прочего. Ты можешь сию минуту отправиться и войти в него полной хозяйкой. Даже ужин заказан.
- Сколько лет я не видела улочку Трех Тюльпанов?
- Стоит ли считать года, Инге?
- А у дедушки в лавочке был китайский болванчик, который считал минуты... Может быть, есть минуты, которые стоят годы?
- Кроме мингера Тролля ты ни с кем не встречалась отсюда?
- Нет. И он появлялся всегда неожиданно, в самых разных городах, представь себе. Никогда не приходил ко мне прямо. Но вдруг я получала цветы - тюльпаны, и с ними записку с адресом и часом. Иногда просто так: "У фонарного столба, на площади..." А иногда и записки не было, но я уже знала: сегодня встречу его в каком-нибудь старом закоулке. Я думаю, что он просто физически не мог бы сесть в автомобиль, скажем. Но как же он ездил поездом? И никогда не менялся. Всегда в том же сюртуке, те же пуговицы, с ложку величиной, и те же глаза... ты помнишь, какие у него странные глаза?
- С сумасшедшинкой.
- Может быть. И вот под такими фонарями, в закоулках, я рассказывала ему все. Надо же кому-нибудь говорить правду, не умалчивать, не улыбаться.
- Значит, ты знаешь, что Свен женился на Карин, и они счастливы, когда живут порознь - когда Свен уходит в море, а у нее друзья? Они приняли приглашение и придут сегодня вечером в старый дом. Ты ведь хочешь отпраздновать свое возвращение, насколько я тебя понял?
- Грустный праздник, Энрико.
- Почему?
- Потому что я о нем слишком много мечтала - раньше. Потому что я - тоже из тех "казненных душ" легендарного мингера Тролля - скажи, тебе никогда не приходило в голову, что и нашего "дедушку" зовут так же? - тех дута, которые он продает за тюльпаны - а тюльпанам никогда не вспомнить, в чем счастье. Да и нужно ли нам - покупать его за такую дорогую цену? Заплаченное страдание настолько огромно, что его нельзя ни отбросить, ни вычеркнуть - даже за счастье...
Ингрид долго ходила по комнатам старого дома, распахивая окна. Многое, пронесенное осколочком памяти через всю жизнь, не казалось уже таким. Но было в этом доме дорогое, греющее всегда детство, потому что прошлое не обезличивается жизнью. Ходила в сумерках и по улице, притрагиваясь к нагретым солнцем камням, гладила шершавые выбоинки - сколько прибавилось еще новых?
Не думала ни о чем. Просто вот так, смотреть - и не видеть, потому что совершенно открыта сейчас душа, распахнута - и пуста.
А вечером, когда легло над улочкой синее небо, и за ярко освещенным свечами столом сидели фру Серенсен в нафталинном тугом платье, Карин в умопомрачительном туалете - подарок Ингрид, Свен, обдергивавший манжеты и немного смущавшийся - и очень торжественный, спокойный антиквар - с такими же широко раскрытыми глазами стояла Ингрид у распахнутого окна и смотрела, как от разноцветных стекол в тяжелой раме падали вниз радужные отблески на старые камни.
Вот за них - только за эти отблески - казнена душа. Выжжена, опустошена. Чтобы пела скрипка. Чтобы плакали - другие. Те, кто не знает ни о солнечном утре, ни о заблудившемся рыцаре и уличной принцессе. И другие будут плакать, - хотя они и не знают о мингере Стоне - первом беспощадном рывке от мечты вниз, о тоске и потерях, борьбе и радостях - о целой жизни. Жизнь не кончена еще, о нет. Говорят, что начинается только. Но - чего же ждать? Того, подарившего легенду? А если бы он прошел сейчас мимо - она узнала бы его? Может быть, так и надо, чтобы несбыточное оставалось мечтой? Разве она не счастлива - именно этим?
Ингрид берет скрипку.
Звуки рассыпаются по камням, вбирают в себя их дрему, и поет старая Амати, поет улочка Трех Тюльпанов.
В старой замковой капелле, где курились фимиамы, в бледном сумраке вечернем, в синеватой мгле лампад, гимны таяли и пели и прощался рыцарь с дамой, рыцарь с перьями на шлеме, не вернувшийся назад...
По стене над антикварной лавочкой прошел кто-то. Остановился. Ингрид видит темную фигуру и опускает смычок.
- Откуда вы знаете... эту легенду? - спрашивает человек на стене. Голос звучит неуверенно, надломленно, напряженно. Ингрид не видит его лица - но у него должны быть усталью глаза и горький рот.
- Мне подарил ее человек, назвавший меня уличной принцессой - в ее ответе подлинная гордость. И - вызов.
- Значит... это вы? Моя уличная принцесса! Как я искал вас повсюду - Ингрид, Инге!
Он протягивает к ней руки, и Ингрид делается вдруг страшно. Она не видит, угадывает его следующее движение.
- Берегитесь! - кричит она, и бросается к двери.
- Ингрид!
Темная фигура отделяется от стены и подается вперед. Старая вывеска над лавкой антиквара отрывается вместе с нею, и вместе падает на камни.
Тихо.
Серебряный канделябр антиквара казался гораздо уместнее карманного фонарика Свена. Человек лежал на мостовой, и у самого виска, у потухших глаз глубоко врезались тяжелые острые края сорвавшихся железных тюльпанов.
- Мингер Тролль всегда говорил, что кто- нибудь сломает здесь себе шею - бормотал Свен, уводя обратно в дом выбежавшую Карин.
На улице остались только антиквар и Ингрид. Она опустилась рядом на камни, провела пальцами по лицу, закрывая глаза. Лицо казалось далеким и бледным, как будто никогда не было живым, как будто эти губы не позвали ее перед смертью. Антиквар молчал. Он знал слишком много, - чтобы говорить.
- Как же так, дедушка? - прошептала Ингрид. - Мимо? ... проходит мимо и...
- И уходит, Инге. И ты ... идешь вслед.
1936 Рига
(c) Ирина Сабурова
Город Амстердам - очень старый город. Тюльпанов, которые не пахнут, тюльпанов, которые ничего не помнят.
Они стоят застывшими строгими лампадами, оберегая забытое, то, чем живут еще старые закоулки города философов, мистиков и драгоценных камней. Говорят, что в этих улочках до сих пор попадаются иногда в тумане безликие фигуры, шмыгают странные тени, загорается свет в окнах наглухо заколоченных домов и амбаров, а сами улицы разбегаются вдруг совершенно иной, чем днем, сетью переулков, приводят в тупики, из которых нельзя уйти. Может быть, в них можно найти забытое, - то, чего нет. Потому что Амстердам - очень старый, очень странный город.
Эта улочка так и называется "Под тремя тюльпанами". Старая улочка. Камни мостовой помнят еще, как по ним проезжали рыцари в латах, в ван-Дейковских плащах. Над высокой дверью старого дома - полустертый каменный герб, окна наглухо заколочены, а рядом несколько полуразвалившихся домишек, пустые амбары, и конец тупика: повыщербленная невысокая каменная стена, на ней торчат кустики мха. Стена широкая, - наверху две кареты разъехаться могут, и придавлена черепичными крышами с боков.
Внизу, среди нависших камней - оконце с зелеными ставнями, дверь. Входить надо согнувшись. Это антикварная лавочка, в ней торгует разным хламом старик, в темноте не разберешь ничего.
Над дверью вывеска - три железных тюльпана. Погнулись, поржавели, ветер перегнул лепестки, острыми краями их бьет по камням. Так, по вывеске называется и лавка, и улочка, и все это такое же с незапамятных времен, обрывком сохранилось в тупике.
И антиквар всегда такой же: низенький, седенький, гладко бритый, в зеленом суконном сюртучке с черепаховыми пуговицами, вокруг шеи твердо обмотан шелковый платок. Лицо востроносое, с кулачок, только глаза он прячет, в землю смотрит, а если поднимет - то кажутся они вдруг большими и странными. Будто вобрали в себя нездешнюю, притягивающую и страшную пустоту, в которой все видно - и то, чего не было даже.
{А сбоку посмотреть - чудак старичок} из ума выжил, умереть забыл.
Ингрид распахнула окно, повесила сушиться на веревке только что выстиранную кофточку. Теперь все в порядке, все готово. Посидела на подоконнике, следя, как за крышами, у стены амбара чирикнула какая-то птица.
Около окна колченогий столик, покрытый вязаной салфеткой в кружочках, а на нем глянцевитый, продолговатый футляр. Протянула руку, открыла его, взяла скрипку.
Ингрид тоненькая, черноволосая, глаза большие, в мечте. А скрипка в ее руках так поет, что кажется не смычок касается струн, а сердце дрожит в воздухе, звенит.
Еще очень рано - все спят. Ингрид любит играть по утрам: тогда и солнце, и небо, и старый заколоченный дом, в котором она выросла, а теперь приходит туда только на ступени крыльца, и вся улочка - все это только для нее одной.
О доме она сейчас не думает. Старые гулкие залы лучше всего вспоминать вечером, когда в окно просачивается холодной струйкой туман. И о Свене тоже не думает, хотя он приедет сегодня - молодой, веселый моряк, загорелый и шумный. До сих пор трудно привыкнуть к нему, как к мужу - больше старший брат, товарищ детства, сорванец.
И уж совсем не об Энрико - художнике, который приходит к ним, раскладывает на стене мольберт, рисует вывеску, лавочку, камни. Энрико - тоже веселый, всегда шутит, кормит конфетами ее и белокурую красавицу Карин, что живет напротив и каждый вечер сплетничает с матерью, торгующей на базаре рыбой.
Ингрид не думает ни о ком. Скрипка просто поет, потому что ей хочется петь, и не хочется верить, что перед глазами всегда будет только вот эта улочка, кусочек неба над крышами.
Кто-то прошел по стене - зашуршали камни. Гладкие плиты всегда звенят, если кто-нибудь спрыгивает со стены. Может быть Свен, или Энрико? Нет, чужой. В мягкой серой шляпе, сером костюме. Такие сюда редко заходят. Шляпа немного сдвинута назад, на бледном лице видны тонкие брови, мягкие серые глаза, ласковая улыбка. Увидел Ингрид в окне, остановился, снял шляпу.
- Это вы... играли только что?
- Да, я.
- Я так и знал. Пожалуйста, сойдите вниз, мне надо с вами поговорить.
Ингрид быстро скинула передник.
- Вам нужно кого-нибудь? Может быть, вы ищете Свена? Или Карин?
- Мне? Нет... я не знаю имен, да так и лучше. Их можно придумать самому. Я ищу... я ходил всю ночь по старому городу, потому что знал, что приду вот к этой стене и найду здесь человека, который расскажет мне... ну хотя бы вот об этом старом доме. Почему он заколочен?
Он подводит ее к ступенькам высокого крыльца, и они садятся рядом. Ингрид немного удивленно разглаживает на коленях платье. Как можно вот так, вдруг, усаживаться на крыльце с незнакомым человеком и рассказывать ему о старом доме?!
Но он чуть наклоняет голову, приготавливаясь внимательно слушать, смотрит на нее мягкими, обволакивающими глазами и она не может противиться ни ласковой улыбке, ни странной уверенности этого человека.
Здесь жил раньше старик барон, тяжелый и строгий, и важный французский лакей, и она - маленькая воспитанница, воевавшая с мышами в полутемной библиотеке. Тогда она редко выходила из дома - барон не любил улицы. Только иногда, к старику-антиквару, подарившему ей скрипку и научившему играть. Но ей не было скучно, о нет. В этом доме в каждой вещи было столько историй, и она рассказывала их босоногому мальчишке - Свену, забиравшемуся на кухню.
Потом - да, потом барон умер. И лакей тоже. Наследников не было. Дом заколотили, в заглохших комнатах остались пыль и мыши. А сама Инге очутилась на улице, и если бы не Свен, который...
- И маленькая принцесса стала Золушкой - совсем не как в сказке, а наоборот? Но это ничего, принцесса. В жизни бывают сказки. Надо только прислушаться к голосам вокруг, к блесткам. Разве уже не сказка, что вот мы сидим перед заколоченной дверью -- странствующий рыцарь со щитом улыбки -- и уличная принцесса с такой чудесной, поющей скрипкой? Принесите мне вашу скрипку, я хочу сыграть вам легенду...
Ингрид молча поднимается. Она боится возразить, и ей начинает действительно казаться, что и каменные плиты стали радужными, позолоченными солнцем, и вся улица - вырезанной из какой-то книжки картинкой, потому что не может быть, чтобы в настоящей жизни говорились такие простые, ласковые слова, от которых теплеет сердце. От них - и от этой грустной улыбки светлых глаз ...
В старой замковой капелле, где курились фимиамы, в бледном сумраке вечернем, в синеватой мгле лампад - гимны таяли и пели, к прощался рыцарь с дамой. Рыцарь с перьями на шлеме, не вернувшийся назад...
В этой призрачной капелле умирало чье-то счастье, растворилось в синем дыме, уходило в даль и в грусть... На руках ее звенели веницейские запястья, и, склоняясь перед нею, рыцарь клялся: - Я вернусь.
А потом, в дыму кадильном, перед мраморным Распятьем, разметавши шлейф по плитам...
Так за годом шли года. Никогда еще молитвой не вымаливалось счастье!
И ушедший этот рыцарь не вернулся никогда.
В этом странном, бледном мире, в мире песен и обманов, где тоска идет за счастьем неотступно по следам - где легенды явью были, ярким пламенем тюльпанов -- город, сказкою звучащий - странный город Амстердам.
В старой плесени гранита - соль далеких океанов, присылавших песни ветра и топивших корабли. И, замкнутый в этих плитах, неживой огонь тюльпанов - тех, которые не пахнут и запомнить не могли. Через море - есть дороги: все, что было - будет свято; в золотистой сказок пыли вспоминается легко... Но в лампадах этих строгих нет прошедшему возврата - и тюльпаны все забыли и не помнят ничего...
Это начинается совсем тихо, потом звенит, ширится, растет, рассыпается победными звонами - и тогда кажется, что вот тут оно, это счастье, уже в руках -- но нет, обрывается, нет его больше, и опять тихо, мечтой звенит уходящая песня.
- Я приду к вам еще - говорит он. -- Я приду за вами, уличная принцесса, и вы тогда снова будете жить в своем старом доме и сыграете мне эту песню.
Он кладет ей на колени скрипку, низко кланяется, целует руки и уходит, не оборачиваясь.
Ингрид следит, как он скрывается за поворотом. Она слишком захвачена легендой, чтобы сразу придти в себя. Разве не вспыхивают под его ногами огни тюльпанов? Ах нет, это просто камни... Но почему так дрожат у нее колени, когда она поднимается на свою мансарду? Почему во внезапно опустевшем сердце вдруг порвалось что-то и зазвенело таким ликующим счастьем, такой страдальческой ноткой. "Никогда еще молитвой не вымаливалось счастье" ...
А она даже не знает его имени.
Фру Серенсен, подоткнувшись огромными круглыми корзинами и потуже стянув платок, отправилась, как всегда, на рынок, на ходу шевеля губами, будто подсчитывая что-то. Белый накрахмаленный чепец по старинке стоит колом на реденьких, гладко прилизанных волосах, и от этого широкое лицо кажется еще краснее. Фру Серенсен любит поговорить с соседями, но многозначительно поджимает губы, когда разговор заходит о книжечке сберегательной кассы. О, она знает чего хочет. Она сможет когда-нибудь, через несколько лет, купить себе небольшой домик под городом и зажить там настоящей хозяйкой. Тогда уже не придется кутаться от ветра на иззябшей пристани, не придется возвращаться домой с потрескавшимися от слизкой чешуи руками.
День идет дальше, как всегда. Карин раскрывает низкое окно, ставит на подоконник поднос с горячим кофейником, чашки и булочки.
Ингрид любит Карин. Такая она ладная, ловкая, ничего не боится. Все на месте, все во время сделано, и фру Серенсен и в голову не придет, что вечерами, когда она возвращается домой и ложится под высоко взбитую перину, в соседней комнатке Карин надевает шелковое платье, тщательно спрятанное в дальний угол шкафа, и долго красит лицо у маленького зеркала, перед тем, как выскользнуть из дому.
Возвращается она только под утро, усталая, с мутными глазами и тяжелой тенью на лице. Ингрид часто ждет ее. Боится, чтобы не узнала мать, да и Свен. Свен просто избил бы ее. Но и он, как все, видит только дневную девушку с такими чистыми голубыми глазами и веселыми ямочками на щеках.
Ингрид старается понять рассказы Карин. Ночью та бывает в каком-то чужом мире. Оттуда приносит эти волнующие запахи духов, ликеров, шелковые платочки, ленточки серпантина, зацепившиеся за платье, эмалевые пудреницы и смятые бумажки в сумочке. Она рассказывает сбивчиво, полусмущенно, полусмеясь, облизываясь, как кошка, и мечтает, что когда-нибудь встретит человека, который увезет ее отсюда... куда? Не все ли равно. Только в ту настоящую жизнь, в которой день обращается в ночь.
Надо бояться, знает Ингрид, запретного, греховного, такого бесстыдного, крадущегося и липкого... но запретный мир волнует. Это совсем другая жизнь, и Свен наверно знает ее тоже. Он заходит с кораблем и в чужие города и страны. Правда, он привозит оттуда мелкие подарки, но не говорит о встретившихся радостях и вихрях.
- Ингрид, иди пить кофе, а то остынет.
Ингрид садится на скамеечку под окном. Она не может рассказать, что сегодня еще, на рассвете, приходил сюда кто-то, назвавший ее уличной принцессой. Или, может быть, это приснилось только? Нет, осталось, звенит в струнах, надо только вспомнить легенду...
- Карин, миа кара, мадонна миа! - раздается со стены. Энрико! Яркий галстук бантом, концы разлетаются во все стороны, шляпа летит наземь, этюдный ящик хлопается об стену, и Энрико изящным сальто легко спрыгивает со стены.
Старик антиквар выходит на порог своей лавочки.
- Берегитесь, синьор Энрико. Кто-нибудь сломает здесь себе шею.
- Мингеру почтительнейший привет! Карин, Инге! Целую мысленно каждую из вас! К сожалению, скоро здесь будет Свен, поэтому не решаюсь поцеловать вас на самом деле... о, строгая патриархальность милой старины!
Энрико лукаво улыбается. Он кое-что тоже слышал, а может быть, и видел, да-да...
- Инге, сегодня вы особенно прекрасны. Задумавшийся ангел Ботичелли. Но я вас расшевелю. Я вас обрадую такой новостью, таким сногсшибательным известием, что если после этого вы не забудете Свена и не кинетесь мне на шею, даже при почтенном мингере и Карин, то я отказываюсь понимать женскую душу.
- Что, что, Энрико?
- Нет, кара миа, нет, белокурая Карин, это не для вас. Это только для Ингрид и никого больше. Вам зато я принес обещанное: самую лучшую масляную краску для губ, не стирающуюся от поцелуев.
- Бессовестный!
- Без совести, но не без сердца, которым вы, о жестокая, не обладаете, ибо хладнокровно отвергаете мои страдания.
- А вот рассержусь и не дам вам кофе.
- Энрико, в чем дело? Бросьте дурачиться. Вы действительно собираетесь рассказать что-то интересное?
- Да, о боги! Но не могу нее я говорить одновременно с вами обеими. А насчет кофе - это ух слишком. Впрочем, если я умру от голода...
- Карин, дай ему кофе, а то он ничего не расскажет, - Ингрид подвигает сахарницу.
Энрико нет места на маленькой скамеечке. Он садится рядом, на тумбу, держа в руках чашку и ожесточенно жестикулируя ложкой.
- Сегодня, действительно, замечательный день. Мирная идиллия улочки Под Тремя Тюльпанами, улочки, на которой молодые люди пьют кофе, сидя прямо на мостовой, будет потрясена взрывом сверкающей бомбы, от которой содрогнутся старые камни. Но я буду краток: сегодня вечером сюда приедет мингер Стон. Сам мингер Стон! Неужели вы ничего не слышали о нем, милые девушки? Ах, ах! Мингер Стон, директор королевского театра, мингер Стон, лучший амстердамский критик, мингер Стон, от которого зависит любая артистическая карьера... вы все еще не понимаете? Он видел мою картину - ту самую, на которой вот эта улочка, и лавочка, и стена... Он, между прочим, хочет купить у вас что-нибудь, мингер, вы ведь своего рода знаменитость. Самая старая антикварная лавочка в Амстердаме! Но я рассказывал ему о вас, Инге. О том, что здесь в глухом тупичке, погибает талант. И когда он приедет, вы возьмете скрипку и будете играть, а потом... о, стоит ему только услышать вашу игру, Инге! Карьера! Сцена, реклама, блеск, бешеные гонорары! И я, бедный художник, через несколько лет буду говорить: "Эта знаменитая скрипачка никогда не давала мне третьего куска сахару".
- Энрико! Как вам не стыдно. Но разве это может быть? Мингер Стон наверно, только пошутил. Конечно, он не приедет сюда...
- Приехать он не сможет, это верно. Где тут повернуться автомобилю? Но мы остановимся за углом, и я сам возьму его под руку и приведу. Только приготовьте ему удобное кресло, мингер. Сегодня в вашей лавочке будет решаться судьба Ингрид.
- Разве она уже не решена, синьор Энрико?
Энрико, наговорил еще всякого вздору Карин, исчез, так и не написав ничего, но обещав вернуться вечером, вместе с мингером Стоном.
Карин гремит кастрюльками, она сама хочет приготовить обед к приезду Свена. У Ингрид весь день проходит в мечте. Но она не ждет больше Свена - так, как вчера. Может быть, ему даже не понравится, что Энрико...
Ингрид идет к дедушке, к старому антиквару. Садится на скамеечку у его ног, как всегда, водит пальцем по черепаховой пуговице старого сюртука. С ним можно говорить о том, чего не понимает никто. Дедушка поймет все. Она привыкла называть его так, привыкла к этим глубоким, видящим все, глазам.
И сейчас, прижавшись щекой к скользкому обшлагу рукава, Ингрид рассказывает внезапно проснувшуюся, вспыхнувшую мечту - то, во что не верилось раньше. Неужели она действительно будет когда-нибудь стоять на сцене, перед пугающей темнотой зала, слитая со своим смычком?
А потом аплодисменты, цветы... жирные заголовки в газетах, контракты ... Она уедет в Италию, увидит ее солнечный мрамор в нестерпимо синем небе, увидит далекий волнующий мир. И когда она, счастливой и гордой вернется сюда, в старый дом, который станет совсем ее... как сказал этот незнакомец с серыми глазами? "Никогда еще молитвой не вымаливали счастье..." Но его можно взять - песней!
Старый антикар медленно поворачивает под лупой застывшую камею, вглядывается в чуть заметную трещинку.
- Не нужно мечтать о счастье, Инге. Ты всегда узнаешь слишком рано о том, что оно прошло. И тогда, быть может, самое лучшее - не помнить.
Он говорит, как всегда, приглушенно, медленно, скандируя слова. Да и как выразить человеческими словами тайную мудрость постигнутого, прозрение человека, отошедшего от жизни, чтобы дать жить осколкам казненных душ, собранных вот здесь, в паутинной пыли?
Мингер Стон, слегка задыхаясь в тугом крахмальном воротничке, грузно переступает через порог, наклоняя голову, чтобы не задеть за косяк двери, и опускается в приготовленное кресло.
От его первого взгляда Ингрид теряется и робеет. Энрико очень серьезен и почтительно говорит вполголоса. Мингер протягивает антиквару два толстых пальца и снисходительно кивает головой в ее сторону. Девочка не дурна. Южный тип. Очевидно, какая-то романтическая история. У молодого художника хороший вкус...
- Я много слышал о вас, мингер Тролль - вы не обидитесь, конечно, на это прозвище? Говорят, у вас здесь бывают удивительные вещи, и вы продаете их на вес золота...
- Есть вещи дороже золота, мингер.
- С вашей лавочкой связывается множество легенд... кажется, именно в этом тупике заблудился странствующий рыцарь Амстердама?
- Он часто приходит ко мне, мингер.
- Вот как? И вы можете даже знать это заранее? Интересно... когда же вы ожидаете следующее посещение вашего призрачного клиента?
- Когда человек, протянувший руку за счастьем, разобьет себе голову о мои тюльпаны.
- Ах, ваша вывеска... железные тюльпаны. Да и вообще вся обстановка... декорация к Гофману. Не удивляюсь, если покупатели сидят здесь часами, слушая ваши сказки.
- За сказки платят слишком дорого, мингер. Да и я продаю их не каждому.
- А только заблудившимся рыцарям? Ха-ха. Знаете, здесь у вас можно поверить всему, даже, что вы - тот самый легендарный амстердамский антиквар, собиравший ... как это говорится? Казненные души. Я обязательно возьму что-нибудь у вас на память. Но быть может, эта молодая фрекен - ваша племянница, или внучка, вероятно? - сыграет нам что-нибудь. Синьор Энрико так просил меня, что ...
- Берите скрипку, Ингрид - командует Энрико, нетерпеливо подергивая головой. Мингер Стон подавляет своим величием. А вдруг ничего не выйдет, и он напрасно взбудоражил бедную девочку?
Но Ингрид не боится больше. Уверенность в себе, широкий взмах руки. Здесь она у себя, здесь все ее - и вот это кресло с львиными когтями-лапами, изогнутый стебель муранской вазы, ковры, парча, книги, часы, запутанная бахрома, медные застежки, перламутровая переливчатая зыбь. На поду раскачивается китайский болванчик, кивает головой, считает минуты... и в самом дальнем углу - рыцарь в миланских латах, острыми краями железных перчаток держит восковые тюльпаны, а на шлеме - мохнатые от пыли перья свиваются вниз, на потемневшую насечку. Здесь собрано много вещей - обрывочков памяти, душ, сердец, смертей - и они научили ее играть.
Ингрид начинает труднейший концерт, и мингер Стон удивленно прикрывает морщинистыми веками птичьи глаза. Да ведь это не девочка, а мастер, настоящий талант.
Но Ингрид еле успевает закончить вещь. Вдруг перебивается ритм, звуки рассыпаются, нагоняют друг друга, мучительно звенит смычок, ищущий, вспоминающий, прорезывающий забытое воспоминание. Странствующий рыцарь Амстердама! Вот, кто приходил к ней сегодня на рассвете! Золотом пронизанные серые глаза, мягкая улыбка, песенка о трех тюльпанах...
В старых пыльных закоулках - говорит одно преданье - жил когда-то очень странный антиквар - горбатый тролль. Там шаги ночные гулки, камни стынут в ожиданьи, - и товар его обманный: радость сердца, радость - боль.
В многоликом Амстердаме, в старом городе тюльпанов, где толпятся ночью тени, и не знаешь-- явь или сны, рыцарь, грезивший о даме, заблудился средь туманов, проезжавший ночью рыцарь очутился у стены. У окна с зеленой ставней бросил повод, снял забрало. В стеклах теплится огарок - звонче плиты в такт шагам.
- Мингер Тролль, цветок продай мне, я давно брожу усталый, я ищу везде подарок для прекраснейшей из дам.
В темных сводах меркнут лица... Кто молился здесь - веками? Обступила синевою, притаилась жуть и глушь.
- Разве ты не слышал, рыцарь, кто торгует здесь цветами - про меня, седого тролля, продавца казненных душ? Все, кто жил одной мечтою, кто отдал ее - за славу, за надежду ли, за счастье, или просто за тоску - кто с казненною душою здесь искал себе отраву - в каждом венчике дрожащем эту душу берегу. И, беря чужую душу, обреченную когда-то, дорогую платишь цену за несбыточные сны: в них тоска желанья тушит, к жизни нет тебе возврата, заколдованный и пленный, ты забудешь, как они...
В этом старом Амстердаме - говорили раньше люди - бродит ночью белый рыцарь, не вернувшийся назад. Он забыл дорогу к даме, он забыл, что есть и будет, то, чему не повториться - то, о чем они молчат. К старой лавочке тюльпанной больше нет ему дороги: только раз откроют стены нескончаемый тупик. Тают призраком туманы, ранят камни его ноги - не вернется рыцарь пленный, заблудившийся на миг.
В старой замковой капелле - бесполезные моленья. Уносимые мечтою, уходящие года... почему они звенели, не неся с собой забвенья, и казненною душою отравили навсегда? Почему в таком чудесном и прекрасном Божьем мире в каждом шорохе - страданье, в каждом трепете - печаль?
В старых, тесных закоулках бродит рыцарь - призрак были. Самых горьких слез не надо: лучше - светлая печаль.
Только в венчиках тюльпанов не умрет легенда эта. В старой замковой капелле, в синих сводах тает грусть... Ведь для сердца нет обманов, для надежды нет запрета, и, прощаясь, рыцарь белый обещал ей:
- Я вернусь...
Когда за поворотом улицы раскатился и замер мотор автомобиля, и в лавочке за зелеными ставнями осталось только двое - старик и Энрико, привычно раскачиваясь на ходу, размашисто и немного пьяно вошел Свен. Зюдвестка сдвинулась на затылок, но в глазах было недоумение и недовольство.
- Где Ингрид? - стросил он. - Добрый вечер, мингер. Я немного задержался в порту, выпили по стаканчику, но Карин сказала мне...
Никто не ответил. Антиквар медленно постукивал по столу разрезным ножом с драконовой завитушкой. Энрико слишком внимательно разглядывал потемневшую картину. Неужели мингер Стон повез Ингрид сейчас ночью, действительно в театр? Правда, это на него похоже, но...
Китайский болванчик на согнутых коленях, как большой ребенок, раскачивался на полу, цокал круглой головой о выемку шеи, щурил узкие понимающие глаза, считал минуты уходящих жизней.
Рука Свена тяжело опустилась на стол.
- Мингер, где Инге? Если Карин сказала правду, то... Инге, которую он подобрал на улице! Поехала ночью - куда? С кем? Как они смели отпустить ее? Долго ли улестить девченку? Хорошо, пусть только она ворвется...
- Ингрид не вернется, Свен.
Антиквар знал это лучше, чем она сама. Свен в бешенстве схватил со стола тяжелый подсвечник и пустил его в качающегося болванчика - дзинь!
А потом плакал, уронив голову на стол, и бессильно ероша спутанные, взмокшие волосы. Китайский болванчик валялся на полу. И около него - серебряный канделябр, вогнувшийся у края.
- Бедный болванчик, - сказал старик.-- Он глупый, он считал минуты... А вот этим самым подсвечником, Свен, был убит когда-то отец Инге. Сын старика барона. Он привез сюда молодую итальянку. Но барон, конечно, был против брака. Ссора... удар. Дело замяли, итальянка умерла - а девочку барон взял к себе. Ты не знал этого раньше - и она тоже. Сегодня Инге ушла, потому что улочка Трех Тюльпанов дала ей все, что могла, - а что Инге даст взамен, это ты еще увидишь. Я знаю потому, что знаю многое - и хотел бы ничего не знать.
Почему они проехали мимо театра, дальше, по ярко освещенным улицам? Очутились - в номере гостиницы? Как это вообще случилось? Мингер Стон говорил так много о ее будущем, о таланте, о славе... Такие красивые, будоражащие слова. Они кружат голову сильнее, чем вино, и самое простое и странное кажется не тем, чем оно должно быть.
Ингрид пила вино и смеялась.
- Мы празднуем твой первый успех - сказал мингер Стон.
Потом, в красивой и дорогой кровати - как давно она не лежала на таких тонких простынях! - мингер Стон, все также отдуваясь и оттопыривая щеки, уселся рядом, медленно откинул прохладное одеяло.
Вот и все.
Все, потому что он утром сказал ей, что теперь она должна вернуться домой. Пожалуйста, никаких слез и истерик. Он их достаточно видит и театре. Она должна понять, что он не может дать ей сразу дебют. Что скажут другие артисты, что скажут критики? Делать карьеру своей любовнице? Это повредит его доброму имени, а у него жена, взрослые дети. Конечно, он постарается устроить ей место в оркестре, они будут встречаться... талант? Одного таланта еще мало...
Он очень рад, что она благоразумна и не плачет.
Нет, Ингрид не плакала. О, конечно, она понимает, конечно.
Она не вернулась домой. Антиквар сказал правду.
Разве прошел только один день, - не больше? Ингрид все еще ходила по улицам, иногда присаживаясь на скамейки сквера. На больших улицах ее парадное платьице казалось бедным и измятым. Как странно, что вдруг в родном городе, во всех этих каменных коробках нет никого и ничего. Может быть, только пристань, холодная, спокойная глубь...
Нет, она не хотела думать об этом, еще нельзя умирать. Но домой она не вернется - никогда. Кружевные салфеточки на столике - обветренные руки Свена, накрахмаленный чепец фру Серенсен - все эти ниточки порвались сразу так, что даже нельзя было найти концов, распутать, связать с этим голодным уличным днем, с мутной пестротою улиц.
Только футляр со скрипкой, с такой знакомой царапинкой на углу. Вот скрипка, и три железных тюльпана над дедушкиной лавочкой - кто же должен разбиться о них? Старый дом - и ласковая улыбка таких золотых глаз... Если он сейчас подойдет к ней, раздвинет толпу - сказка будет продолжаться дальше, вернется рыцарь ...
- Разве твоя жизнь не была сказкой, Инге? Помнишь, как в тот ужасный день ты бродила по улицам и пришла в сад ресторана?
- Да, Энрико, и надо же было тебе сидеть там, и убедить хозяина позволить мне сыграть и сперва - о, как мне было это нужно! - дать поесть...
- А мингер ван дёр Род? Я видел его недавно, он каждый раз спрашивает: "Как поживает моя уличная принцесса?" Старик страшно горд, что он, старый театральный волк, сразу заметил тебя и повез в турнэ...
- Мое первое турнэ! Господи, какой я была неловкой! Помнишь, как я повернулась к публике спиной прежде, чем начали аплодировать?
- А помнишь, как ты чуть не расплакалась, когда я стал рассказывать журналистам такие невероятные вещи о твоем прошлом, что у них захлебывались перья?
- А профессор Доничелло в Милане... чудесный старик! Он так же заботливо учил меня всем тонкостям, как в свое время дедушка...
- Ты еще не забыла мингера Тролля?
- Сказки не забываются. Они уходят только.
- Ты сама ушла, Инге. Сперва из дому, потом...
- От мингера Стона.
- А потом от меня. Сперва, знаешь, мне было очень больно, но я так по-товарищески любил тебя, что больше радовался твоим лавровым венкам, чем ревновал к любовным сплетням. Впрочем, ты могла бы похвастаться и большим количеством романов.
- У меня был только один роман, Энрико - и я - даже не знаю его имени.
- Ах, да, уличный рыцарь... об этом и газеты пишут. Прочти, пожалуйста: "... будем надеяться, что в нашем городе, являющемся, как известно, родиной знаменитой скрипачки, посетителям концерта выпадет на долю редкое наслаждение услышать, между прочим, лучшее из ее произведений "Под тремя тюльпанами'. Как известно, эта композиция никогда не включается в программу концерта заранее, и многие нотные издательства предлагали скрипачке бешеные гонорары за право издания; однако, она упорно отказывалась до сих пор от самых соблазнительных предложений, так как, по ее словам, исполняет эту вещь 'только для одного человека, имени которого она не знает'... читателям нашей газеты памятны, наверно, отзывы о ее последнем выступлении в Париже, когда артистка, едва окончив исполнявшийся ею концерт, вдруг подошла к самой рампе и в ответ на удивленные взгляды публики, заиграла 'Под тремя тюльпанами' -- произведение, вызвавшее овацию, еще неслыханную в стенах этого строгого театра" ...
- Замолчи, Энрико. Если я это делаю, то потому, что не очень забочусь о газетах.
- Да, когда имя пишется в них такими крупными буквами, то это можно себе позволить... между прочим, ты, собственно, зря остановилась в этом отеле. Старый дом куплен по твоему поручению, и я распорядился насчет уборки, цветов и прочего. Ты можешь сию минуту отправиться и войти в него полной хозяйкой. Даже ужин заказан.
- Сколько лет я не видела улочку Трех Тюльпанов?
- Стоит ли считать года, Инге?
- А у дедушки в лавочке был китайский болванчик, который считал минуты... Может быть, есть минуты, которые стоят годы?
- Кроме мингера Тролля ты ни с кем не встречалась отсюда?
- Нет. И он появлялся всегда неожиданно, в самых разных городах, представь себе. Никогда не приходил ко мне прямо. Но вдруг я получала цветы - тюльпаны, и с ними записку с адресом и часом. Иногда просто так: "У фонарного столба, на площади..." А иногда и записки не было, но я уже знала: сегодня встречу его в каком-нибудь старом закоулке. Я думаю, что он просто физически не мог бы сесть в автомобиль, скажем. Но как же он ездил поездом? И никогда не менялся. Всегда в том же сюртуке, те же пуговицы, с ложку величиной, и те же глаза... ты помнишь, какие у него странные глаза?
- С сумасшедшинкой.
- Может быть. И вот под такими фонарями, в закоулках, я рассказывала ему все. Надо же кому-нибудь говорить правду, не умалчивать, не улыбаться.
- Значит, ты знаешь, что Свен женился на Карин, и они счастливы, когда живут порознь - когда Свен уходит в море, а у нее друзья? Они приняли приглашение и придут сегодня вечером в старый дом. Ты ведь хочешь отпраздновать свое возвращение, насколько я тебя понял?
- Грустный праздник, Энрико.
- Почему?
- Потому что я о нем слишком много мечтала - раньше. Потому что я - тоже из тех "казненных душ" легендарного мингера Тролля - скажи, тебе никогда не приходило в голову, что и нашего "дедушку" зовут так же? - тех дута, которые он продает за тюльпаны - а тюльпанам никогда не вспомнить, в чем счастье. Да и нужно ли нам - покупать его за такую дорогую цену? Заплаченное страдание настолько огромно, что его нельзя ни отбросить, ни вычеркнуть - даже за счастье...
Ингрид долго ходила по комнатам старого дома, распахивая окна. Многое, пронесенное осколочком памяти через всю жизнь, не казалось уже таким. Но было в этом доме дорогое, греющее всегда детство, потому что прошлое не обезличивается жизнью. Ходила в сумерках и по улице, притрагиваясь к нагретым солнцем камням, гладила шершавые выбоинки - сколько прибавилось еще новых?
Не думала ни о чем. Просто вот так, смотреть - и не видеть, потому что совершенно открыта сейчас душа, распахнута - и пуста.
А вечером, когда легло над улочкой синее небо, и за ярко освещенным свечами столом сидели фру Серенсен в нафталинном тугом платье, Карин в умопомрачительном туалете - подарок Ингрид, Свен, обдергивавший манжеты и немного смущавшийся - и очень торжественный, спокойный антиквар - с такими же широко раскрытыми глазами стояла Ингрид у распахнутого окна и смотрела, как от разноцветных стекол в тяжелой раме падали вниз радужные отблески на старые камни.
Вот за них - только за эти отблески - казнена душа. Выжжена, опустошена. Чтобы пела скрипка. Чтобы плакали - другие. Те, кто не знает ни о солнечном утре, ни о заблудившемся рыцаре и уличной принцессе. И другие будут плакать, - хотя они и не знают о мингере Стоне - первом беспощадном рывке от мечты вниз, о тоске и потерях, борьбе и радостях - о целой жизни. Жизнь не кончена еще, о нет. Говорят, что начинается только. Но - чего же ждать? Того, подарившего легенду? А если бы он прошел сейчас мимо - она узнала бы его? Может быть, так и надо, чтобы несбыточное оставалось мечтой? Разве она не счастлива - именно этим?
Ингрид берет скрипку.
Звуки рассыпаются по камням, вбирают в себя их дрему, и поет старая Амати, поет улочка Трех Тюльпанов.
В старой замковой капелле, где курились фимиамы, в бледном сумраке вечернем, в синеватой мгле лампад, гимны таяли и пели и прощался рыцарь с дамой, рыцарь с перьями на шлеме, не вернувшийся назад...
По стене над антикварной лавочкой прошел кто-то. Остановился. Ингрид видит темную фигуру и опускает смычок.
- Откуда вы знаете... эту легенду? - спрашивает человек на стене. Голос звучит неуверенно, надломленно, напряженно. Ингрид не видит его лица - но у него должны быть усталью глаза и горький рот.
- Мне подарил ее человек, назвавший меня уличной принцессой - в ее ответе подлинная гордость. И - вызов.
- Значит... это вы? Моя уличная принцесса! Как я искал вас повсюду - Ингрид, Инге!
Он протягивает к ней руки, и Ингрид делается вдруг страшно. Она не видит, угадывает его следующее движение.
- Берегитесь! - кричит она, и бросается к двери.
- Ингрид!
Темная фигура отделяется от стены и подается вперед. Старая вывеска над лавкой антиквара отрывается вместе с нею, и вместе падает на камни.
Тихо.
Серебряный канделябр антиквара казался гораздо уместнее карманного фонарика Свена. Человек лежал на мостовой, и у самого виска, у потухших глаз глубоко врезались тяжелые острые края сорвавшихся железных тюльпанов.
- Мингер Тролль всегда говорил, что кто- нибудь сломает здесь себе шею - бормотал Свен, уводя обратно в дом выбежавшую Карин.
На улице остались только антиквар и Ингрид. Она опустилась рядом на камни, провела пальцами по лицу, закрывая глаза. Лицо казалось далеким и бледным, как будто никогда не было живым, как будто эти губы не позвали ее перед смертью. Антиквар молчал. Он знал слишком много, - чтобы говорить.
- Как же так, дедушка? - прошептала Ингрид. - Мимо? ... проходит мимо и...
- И уходит, Инге. И ты ... идешь вслед.
1936 Рига
(c) Ирина Сабурова